Коняга

Коняга лежит при дороге и тяжко дремлет. Мужичок только что выпряг  его и пустил покормиться. Но Коняге не до корма. Полоса выбралась  трудная,  с камешком: в великую силу они с мужичком ее одолели.

   Коняга — обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными  плечами,  с  разбитыми  ногами.  Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась;  из  глаз  и  ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. Немного на  такой  животине наработаешь, а работать надо. День-деньской Коняга из хомута  не  выходит. Летом с утра  до  вечера  землю  работает;  зимой,  вплоть  до  ростепели, «произведения» возит.

   А силы Коняге набраться неоткуда: такой ему корм, что  от  него  только зубы нахлопаешь. Летом, покуда в ночную  гоняют,  хоть  травкой  мяконькой поживится, а зимой перевозит на базар «произведения» и ест дома  резку  из прелой соломы. Весной, как в поле скотину выгонять, его  жердями  на  ноги поднимают; а в  поле  ни  травинки  нет;  кой-где  только  торчит  махрами сопрелая ветошь, которую прошлой осенью скотский зуб ненароком обошел.

   Худое Конягино житье. Хорошо еще, что мужик попался добрый и даром  его не калечит. Выедут оба с сохой в поле: «Ну, милый,  упирайся!»  —  услышит Коняга знакомый окрик и понимает. Всем  своим  жалким  остовом  вытянется, передними ногами упирается, задними — забирает,  морду  к  груди  пригнет. «Ну, каторжный, вывози!» А за сохой сам мужичок грудью  напирает,  руками, словно клещами, в соху впился, ногами  в  комьях  земли  грузнет,  глазами следит, как бы соха не слукавила, огреха бы не дала.  Пройдут  борозду  из конца в конец — и оба дрожат: вот она, смерть, пришла! Обоим  смерть  —  и Коняге и мужику; каждый день смерть.

   Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от  деревни  до  деревни  бежит; юркнет в поселок, вынырнет и  опять  неведомо  куда  побежит.  И  на  всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат. Нет конца полям; всю ширь и даль они заполонили; даже там, где земля с небом слилась, и там все  поля. Золотящиеся,  зеленеющие,  обнаженные  —  они  железным  кольцом  охватили деревню, и нет у нее никуда выхода, кроме как в эту зияющую бездну  полей. Вон он, человек,  вдали  идет;  может,  ноги  у  него  от  спешной  ходьбы подсекаются, а издали кажется, что он все на одном месте топчется,  словно освободиться не может от одолевающего пространства полей. Не вглубь уходит эта малая, едва заметная точка, а только чуть тускнеет. Тускнеет, тускнеет и вдруг неожиданно пропадет, точно пространство само собой ее засосет.

   Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно  силу сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту силу  из  плена?  Кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта  задача:  мужику  да Коняге. И оба от рождения до могилы над этой задачей бьются, пот проливают кровавый, а поле и поднесь своей сказочной силы не  выдало,  —  той  силы, которая разрешила бы узы мужику, а Коняге исцелила бы наболевшие плечи.

   Лежит Коняга на самом солнечном припеке; кругом ни деревца, а воздух до того накалился, что дыханье в гортани  захватывает.  Изредка  пробежит  по проселку вихрами  пыль, , но  ветер,  который  поднимает  ее,  приносит  не освежение, а новые и новые ливни зноя. Оводы и мухи, как бешеные,  мечутся над Конягой, забиваются к нему в уши  и  в  ноздри,  впиваются  в  побитые места, а он — только ушами автоматически вздрагивает от уколов. Дремлет ли Коняга, или помирает — нельзя угадать. Он и пожаловаться не может, что все нутро у него от зноя да от кровавой натуги сожгло.  И  в  этой  утехе  бог бессловесной животине отказал.

   Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему  отдых, не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в которой не только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то  черные,  то огненные, которые и стоят и движутся вместе с измученным Конягой, и  тянут его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь.

   Нет конца полю, не уйдешь от него никуда! Исходил его  Коняга  с  сохой вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет. И обнаженное, и  цветущее, и цепенеющее под белым саваном — оно властно раскинулось вглубь и вширь, и не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу. Ни  разгадать  его, ни покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно  помертвело,  сейчас  —  опять народилось. Не поймешь, что тут смерть и что жизнь. Но  и  в  смерти  и  в жизни первый и неизменный свидетель —  Коняга.  Для  всех  поле  раздолье, поэзия, простор; для Коняги оно — кабала. Поле давит его, отнимает у  него последние силы и все-таки не признает себя сытым. Ходит Коняга от зари  до зари, а впереди его идет колышущееся черное пятно  и  тянет,  и  тянет  за собой. Вот теперь оно колышется перед ним, и теперь ему,  сквозь  дремоту, слышится окрик: «Ну, милый! ну, каторжный! ну!»

   Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до зари льет  на Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратятся дожди,  грозы,  вьюги, мороз… Для всех природа — мать, для него одного она — бич  и  истязание. Всякое  проявление  ее  жизни  отражается  на  нем  мучительством,  всякое цветение — отравою. Нет для него ни благоухания, ни  гармонии  звуков,  ни сочетания цветов; никаких ощущений  он  не  знает,  кроме  ощущения  боли, усталости и злосчастия. Пускай солнце напояет  природу  теплом  и  светом, пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию — бедный Коняга знает  о  нем только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем  бесчисленным  отравам, из которых соткана его жизнь.

   Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл  его  существования; для нее он зачат и рожден, и вне ее он не только никому не нужен, но,  как говорят расчетливые хозяева, представляет ущерб. Вся обстановка, в которой он живет, направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в нем  той мускульной силе, которая источает из себя возможность физического труда. И корма и отдыха отмеривается ему именно  столько,  чтобы  он  был  способен выполнить свой урок. А затем пускай поле и стихии калечат его — никому нет дела до того, сколько новых ран прибавилось у него на ногах, на  плечах  и на спине. Не благополучие его  нужно, , а  жизнь,  способная  выносить  иго работы. Сколько веков он несет это  иго  —  он  не  знает;  сколько  веков предстоит нести его впереди — не рассчитывает. Он живет,  точно  в  темную бездну погружается, и из всех ощущений, доступных живому организму,  знает только ноющую боль, которую дает работа.

   Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не живет, но и не  умирает.  Поле,  как  головоног,  присосалось  к  нему   бесчисленнымищупальцами и не  спускает  его  с  урочной  полосы.  Какими  бы  наружными отличками не наделил его  случай,  он  всегда  один  и  тот  же:  побитый, замученный, еле живой.  Подобно  этому  полю,  которое  он  орошает  своею кровью, он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только  вечность. По всему полю он разбрелся, и там и тут одинаково вытягивается всем  своим жалким остовом, и везде все он, все один  и  тот  же,  безымянный  Коняга. Целая масса живет в нем, неумирающая, нерасчленимая  и  неистребимая.  Нет конца жизни — только одно это для этой массы и ясно. Но что такое сама эта жизнь? зачем она опутала Конягу узами бессмертия? откуда она пришла и куда идет? — вероятно, когда-нибудь на эти вопросы ответит будущее… Но, может быть, и оно останется столь же немо и безучастно, как и та  темная  бездна прошлого, которая населила мир привидениями и отдала им в жертву живых.

   Дремлет Коняга, а мимо  него  пустоплясы  проходят.  Никто,  с  первого взгляда, не скажет, что Коняга и Пустопляс  —  одного  отца  дети.  Однако предание об этом родстве еще не совсем заглохло.

   Жил, во времена оны, старый конь, и было у  него  два  сына:  Коняга  и Пустопляс. Пустопляс  был  сын  вежливый  и  чувствительный, , а  Коняга  — неотесанный и бесчувственный. Долго терпел старик Конягину  неотесанность, долго обоих сыновей вел ровно, как подобает чадолюбивому отцу, но  наконец рассердился и сказал: «Вот вам на веки вечные моя воля: Коняге — солома, а Пустоплясу — овес». Так с тех пор и  пошло.  Пустопляса  в  теплое  стойло поставили, соломки мяконькой постелили, медовой сытой напоили и пшена  ему в ясли засыпали; а Конягу привели в хлев и бросили охапку  прелой  соломы: «Хлопай зубами. Коняга! А пить — вон из той лужи».

   Совсем было позабыл Пустопляс, что у него братец  на  свете  живет,  да вдруг с чего-то  загрустил  и  вспомнил.  «Надоело,  говорит,  мне  стойло теплое, прискучила сыта медовая, не  лезет  в  горло  пшено  ярое;  пойду, проведаю, каково-то мой братец живет!»

   Смотрит — ан братец-то у него бессмертный! Бьют его чем ни попадя, а он живет; кормят его соломою, а он живет! И в какую сторону поля ни  взгляни, везде все братец орудует; сейчас ты его здесь видел, а мигнул глазом —  он уж вон где ногами вывертывает. Стало быть, добродетель какая-нибудь в  нем есть, что палка сама об него сокрушается, а его сокрушить не может!

   И вот начали пустоплясы кругом Коняги похаживать.

   Один скажет:

   — Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем  от  постоянной  работы здравого смысла много накопилось. Понял он, что уши выше  лба  не  растут, что плетью обуха не перешибешь, и живет себе смирнехонько, весь  опутанный пословицами, словно у Христа за пазушкой. Будь здоров. Коняга! Делай  свое дело, бди!

   Другой возразит:

   — Ах, совсем не от здравого смысла так прочно сложилась его жизнь!  Что такое здравый смысл? Здравый смысл, это —  нечто  обыденное,  до  пошлости ясное, напоминающее математическую формулу или приказ по полиции.  Не  это поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух жизни носит! И покуда он будет вмещать эти два  сокровища,  никакая  палка его не сокрушит!

   Третий молвит:

   — Какую вы, однако, галиматью городите! Жизнь духа, дух жизни — что это такое, как не пустая перестановка бессодержательных слов? Совсем не потому Коняга неуязвим, а потому, что он «настоящий труд» для  себя  нашел.  Этот труд дает ему  душевное  равновесие,  примиряет  его  и  со  своей  личною совестью и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить! Трудись,  Коняга!  упирайся!  загребай!  И почерпай в труде ту душевную ясность,  которую  мы,  пустоплясы,  утратили навсегда.

   А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:

   — Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете!  Совсем  не оттого нельзя Конягу донять, чтобы  в  нем  особенная  причина  засела, , а оттого, что он спокон веку к своей юдоли  привычен.  Теперича  хоть  целое дерево об него обломай, а он все жив. Вон он лежит — кажется, и духу-то  в нем нисколько не осталось, — а взбодри его хорошенько кнутом, он  и  опять ногами вывертывать пошел. Кто к какому делу  приставлен,  тот  то  дело  и делает. Сосчитайте-ка, сколько их, калек этаких, по полю  разбрелось  —  и все как один. Калечьте их теперича сколько угодно — их вот ни на  эстолько не убавится. Сейчас — его нет, а сейчас — он опять из-под земли выскочил.

   И так как все эти разговоры  не  от  настоящего  дела  завелись, , а  от грусти, то поговорят-поговорят пустоплясы, а потом и перекоряться  начнут. Но, на счастье, как раз в самую пору проснется мужик и разрешит все  споры словами:

   — Н-но, каторжный, шевелись!

   Тут уж у всех пустоплясов заодно дух от восторга займется.

   — Смотрите-ка, смотрите-ка! — закричат они вкупе и влюбе,  —  смотрите, как  он  вытягивается,  как  он  передними  ногами  упирается, , а  задними загребает! Вот уж именно дело мастера боится! Упирайся, Коняга! Вот у кого учиться надо! вот кому надо подражать! Н-но, каторжный, н-но!

1885